№1.
Сегодня я впервые надышалась зимним ароматом и медленно, опаздывая на немецкий, спустилась вниз и зачем-то открыла ящик – а там письмо. Я специально пошла вниз пешком – почему-то знала, что оно в ящике. Ещё когда пила утром кофе (хотя это было молоко), я уже знала, что возьму твоё письмо и буду читать его в автобусе.
Но это троллейбус. Меня тошнит, особенно когда я читаю твои трясущиеся каракули, угадывая что ты там понаписал.
Оглядываюсь в окно, не пропустила ли остановку. Весь город окутан троллейбусными проводами, но самих троллейбусов мало, и на остановках целое море курток, шапок, ботинок и пара. Сегодня 7 градусов.
В троллейбусе я иногда смеюсь, читая, - громко. И все оборачиваются на меня, им жутко интересно. Им было бы ещё интереснее, если бы я вдруг запела и стала танцевать у поручня, медленно раздеваясь и жадно прикуривая «Salem» у какого-нибудь пассажира. Несколько мужиков заинтересованно поглядывали на меня, пока я не сказала «Чао», выйдя на совсем ненужной мне остановке.
Наконец-то, приезжаю в «семёрку» - один из корпусов своего университета, и как раз начинается большая перемена – полчаса ничегонеделанья. Мы с однокурсницей идём в «четвёрку» - в студенческую столовую. И здесь я до сих пор. Подруга уже куда-то пропала, в «семёрке» уже «шпрехают», но опять без меня. Сейчас, вероятно, ко мне подсядет незнакомая знакомка моих знакомых. Нет, пронесло, рядом освободился столик…
Видишь, я не знаю, что писать. Потому пишу всё подряд. Всё-таки подсели. Не знаю, кто, они с камерой и снимают меня. Я пишу тебе письмо, пришлось сделать серьёзное выражение лица. Такой я останусь в памяти чужой видеокамеры. Кругом жующие, читающие и пишущие студенты. Кажется, сегодня в «четвёрке» день филфака, но половина жующих – с моего истfack (я правильно написала?). Кстати, этот лист выдернут из тетради немецкого. Кажется, к немецкому ты неравнодушен?
Что-то из твоего разговора ночью я слышала. Про Freulein, которая забеременеет zu November oder Dezember, что скорее всего она сделает аборт (не запомнила, как по-немецки). А потом, я не знаю, ты ещё что-нибудь говорил?
Я действительно уснула. И проснулась, когда ты меня разбудил. Hast Du gut ausgeschlaffen? Но никаких обид, пусть даже и не простились.
Ну вот, я опять в семёрке, идёт семинар по управлению. У нас прохладно. Девчонки сидят в дублёнках, куртках. А я ношу длинное синие пальто, и руки у меня уже синие, заиндевевшие от холода и голубого неба. Сейчас идёт разговор о денежных фондах, о чёрной кассе, как обмануть налоговую инспекцию.
Тебе скучно это читать? А мне нужно это слушать, иначе я упущу нить. Но по-моему я её уже упустила…
* * *
Уже дома. N.
Город N.
N.
N, если он слышит где-то сочетание этих букв…
Если я слышу где-то их вместе…
Если прочитываю это несложное название и начинаю бессмысленно думать об этом городе, то он рождается на горизонте моей обрывочной памяти следующим образом.
Проспект Кирова, весь в лете, зелёных липах, людях, девушках «ЭЛЭМА». В правильной перспективе он, короткий и европейский, мчится от меня на площадь у самого старого цирка России. Весь Проспект похож на цирк. В кафе, как в клетках перед выступлением сидят звери, клоуны, ковёрные и дрессировщицы. Я иду медленно, беспрерывно закуриваю, угощаюсь лимонадом, кофе за столиками уличных кафе. Там и здесь звучат все радиостанции мира. Я выбираю кафе, в котором хочу посидеть и потратить немного денег по своим музыкальным пристрастиям. Иногда Роман загадывает артиста и вслушиваясь в гомон толпы ждёт его появления в радиоэфире какой-нибудь забегаловки. И вот раздаётся…
Ля-ля-ля…ля-ляяяя…..
Ля-ля-ля…ля…ляя-ля…
Уже на «большие города-а-а-а» я сижу за столиком выбранного кафе, безумно радуясь тому, что радио-бог так быстро услышал, что же я загадал. На «всё начинать сначала» делаю заказ и зажигаю очередную сигарету. Припев слушаю, запивая его чашечкой кофе. «Полковнику никто…», затяг, «..не пишет…», дым из носа, дым в чашку, глоток, «полковника никто…не ждё-ё-ёт…». Изображая на лице усталость от слишком громкой музыки, воспитанный Роман, до конца затушив сигарету в чуть мокрой пепельнице, не дослушав историю о полковнике без писем, удаляется прочь из тени тентов и плюща.
Пешеходный проспект несёт меня дальше. Солнце, жаркое, курортное заставляет меня покупать мороженное, диски, кассеты, булочки, ПЕПСИ. Солнце разглядывает мою кожу, шорты, джинсы, футболки, волосы, ворошит кошелёк, теребит в поисках зелёных денег паспорт, солнце смеётся мне на макушку и легко, громко, с южным эхом жаркого праздника выкрикивает моё имя:
- Он из Питера! Смотрите на него: да он вылитый столичный гость! Угостите его волжской сметаной – это же парень с северо-запада – Роман . Оглянитесь! Как он смешно закуривает от зажигалки – да он точно привык к дождю и колючему ветру!
- Квартал, квартал! Новая забавная реприза в нашем цирке: квартал! Наш Гость в недоумении, он не знает, что такое квартал! Скорей оглянитесь! квартал..
И волжане оглядываются и смеются. Хлопают в ладоши и кричат бис. Окружают меня шумной толпой новых коллег, друзей, подруг и знакомых. Треплют меня за одежду, снимают на телевизионные камеры, требуют интервью… Появляются гримёры, декораторы, костюмеры, осветители, композиторы, музыканты. Я вижу, как впереди шныряют, как муравьи, рабочие сцены, достраивая всё новые и новые декорации нового города. N скрипит колосниками и прочими механизмами, первые зрители уже просачиваются в зрительный зал, вот-вот раздвинется занавес.
Роману примеривают очередную бородку, поправляют парик, подшивают рукава и манишку. Невзрачно-шустрый звукооператор шипит в микрофон свою последнюю считалку. Наконец, открываются двери и зрительный зал быстро заполняется публикой.
Последние секунды до начала. Декорации города N поражают своей реальностью. Я в последний раз вытираю руки от пота и сжимаю в руках микрофон, в сотый раз проверяя, включен ли он. Кто-то шикает из темноты справа. Набирается свет – софиты, контровой, прострелы и солнце, солнце выходит из кармана сцены и вновь оно на голубом среднерусском небе, отмытое, натёртое, высвечивает все театральные пылинки, ниспадающие с театральных небес на сантиметры грима.
Зрительный зал погружается в темноту и занавес торжественно открывает перед вами фигуру Романа посреди пешеходного проспекта города N.
Столичный гость застенчиво улыбается, втягивает грубый невкусный дым северных сигарет и, кашляя, кричит:
- Я честно не знаю, что такое квартал!
Публика ликуя расступается передо мной.
Я двигаюсь в сторону улицы Гагарина. Я попал в рай.
Роман счастлив. Я ещё не знаю. Роман ещё ничего не знает. ... попал в ад.
№1.продолжение.
Уже дома. N.
Неделю назад я взяла ножницы и обрезала прядь волос, потом взяла ещё одну – взмах рукой – ещё одна прядь на раскрытой ладони. Так было надо. Я как будто срезала свою старую жизнь, отказываясь от старых правил, от привязанности к привязанным людям.
Низкие облака.
Что-то должно было перебить невыносимый вкус старческих воспоминаний о лете, безнравственно подогреваемых письмами и воображением. Не могу сказать, что Роман ищет нового ветра. Внутри Романа спрятана куча старого хлама, который он никогда не решится выбросить. Я с ужасом смотрю в будущее – в меня больше не влезет… Ромочка из тех людей, которые держат все свои воспоминания на самом верху, постоянно вороша их, боясь, что какое-нибудь из них обязательно уйдёт на самое дно. Кажется, что он сможет прожить в самой тяжёлой коме радостно и интересно, питаясь одними лишь фантазиями и воспоминаниями. Не повторяя и часа жизни! Без сна и тишины. Со слезами, смехом, погонями, выстрелами, любовью, путешествиями, работой и бесчисленными разлуками до встреч. С вселенской катастрофой в никому не нужной душе.
У таких людей и в комнате вечный бардак, и в жизни.
Но спроси такого – Эй, ты, с кипятком в голове! куда идёшь?!
Роман не ответит. Но он знает.
Дальше. Коричневая куртка – компромисс между моими вкусами и очередной первой зарплатой – легко изменяла свою форму и содержание в зависимости от погодных условий грязного и злого мира. Когда низкие облака, когда дождь, когда все серы, она послушно кукожится, как туалетная бумага в костре. Когда метро, испуганно врастает в мою плоть, шарахаясь тесной толпы. Она, куртка, уж не застала тех забытых времён, когда деревья были большими, а ваш слуга, раб и скорый товарищ был молодым львом и хозяином своей тогда ещё короткой судьбы.
Роман мог перевернуть гору, так как никогда не видел, как это трудно и невозможно. Рома, юный, без противного запаха, почти освободившийся от прыщей и детских глупостей, строил романтические планы плотской любви со своей одноклассницей. Записывал в клетчатые тетради сюжеты будущих повестей, конструировал едкие рассказы против серой действительности в стиле школьного реализма. Стойко выдерживал гонения учительницы по литературе, ловко избегал репрессий заведующей по учебной части по поводу своих полудлинных волос. Рома учился пить, обычно ему хватало одного урока для полного понимания того или иного порока. Повторных занятий не требовалось – я не был не гопником, не стал и не буду наркоманом или спившимся учителем физкультуры. Не хотел и не сочинял стихов. В них нет борьбы, нет мира, который можно построить, управлять им, и самому разрушить его в одночасье, не жалея единиц боевого состава. Роман был необычным кровожадным юношей, зорко смотрящим на ТУ-154, пролетавший над головами одноклассников в день выпускного. В летний идеально безоблачный день 21 июня. В ночь на 22 июня, часа в три утра, плывя по Неве со всем классом и учителями на борту водного трамвая, Роман описывал на разлинованном листке своё будущее. Через пять лет я уже выйду из ВУЗа тем, кем хочется, сяду в Оку, доеду до самого Бад-Швартау, зайду, уже не вспомнить, на какую улицу, распахну двери, забыл, какого дома и получу себе в жёны Линду Шваб, Линду, такую же сладкую, как Джуди Фостер.
В ночь низких облаков на тринадцатое июня 2001 года Ромочка тихо, безвольно понимает, что пять лет скоро закончится, что Галина Борисовна, учительница по литературе позвонит ему по новому телефону и спросит, держа в руках никак не пожелтевший, словно сегодняшний, полный вранья и околесицы листок, не уехал ли он в Германию.
Роман никуда не едет, Ромочка медленно давится в ванне одной из миллионов вязких блохастых жизней.
* * *
На балконе, среди висящих старых мокрых простыней, я тешусь вонючей привычкой, бывшей однодневным пороком в львиной юности. Я городской житель, певец новостроек. Поэтому я курю СИТИ. Как курил Петра Первого в N, потому что приехал с его родины. В июне, как вам известно, в нашем тихом городе на буквы Л, С или П наступает дивное время белых ночей. Мимо меня проносятся лёгкие капли летнего дождя. Он совсем не пасмурный. Как простыня, сырая, знакомая каждой дырой, пятном, складкой, ночной дождь укутывает город и консервирует жителей и гостей под зонтиками. Ромочка думает об облаках. Почему они так низко сегодняшней ночью, от кого они несутся надо мной с такой беззвучной и бешеной скоростью. Они хотят обогнать Ромочку, глядят широко открытыми патлами в будущее в поисках счастливого, бородатого Романа за письменным столом, на скорую деловую руку отвечающего на утреннюю почту. Интересно, думаю я, есть он там такой? Эй!
- Нет, Ромочка, не знаем, не видим мы, - отвечают облака.
- Мы заняты другим делом, - продолжает одно из них, самое толстое и низкое, - мы заметаем следы за тобой и твоими друзьями.
- И кто больше наследил?
- Друзья. Андрюха с Михой. Они вызвали прошедшей ночью проституток.
Что-то срывается во мне. Сигарета. Западает в гортань, тушится слизью и уходит, как и все предыдущие в желудок (это мой личный секретный фокус).
- И Андрюха? – моё удивление должно стать вам понятным. Миха при деньгах, у него есть сила, мужество, матёрость и сотовый телефон. Он уже не раз вызывал проституток. Но Андрюха мой бывший одноклассник, он рыжий бородатый хиппи. Уже успел сделать ребёнка (кто этот ребёнок – девочка, мальчик – как страшно и мерзко не помнить простых вещей), женился, развёлся. Зачем ему проститутки. Он другой. Музыкант и гитарный мастер.
- Тоже, тоже. Водитель привёз целых семь девок и Андрюха выбирал первым. Самую красивую. Матёрому Михе достался второсортный огрызок. Они оба прикинулись известными музыкантами.
- О, как это, должно быть, вышло забавно, - радуюсь я, - узнаю своих лучших друзей!
…Неужели не могли позвонить мне. Пошло ты, гнилое облако, куда подальше.
Телефонные звонки.
И эти проклятые звонки. Вечно нечего делать, вечно эта чёрная трубка валяется где-нибудь под боком. От лени, от праздного отсутствия мыслей, а значит, отсутствия логики, я набираю номер. Телефон может выскочить из пьяных бессильных рук, мне может захотеться попить, пописать, покурить; но при мысли, точнее, при появлении тени мысли о каких-то действиях, напряжении, связанном с удовлетворением той или иной жажды, я нахожу закрытыми от безделья глазами чёрную трубку, пальцы шевелятся по кнопкам, словно во сне поет соединение с «межгородом»…
И вдруг, в ухо – ДА?
И я говорю, я пытаюсь активироваться, я падаю с дивана, пытаясь поднять с него своё дремлющее тело, затекли ноги, все вышеперечисленные жажды возникают с новой силой – чувствую себя младенцем, которому сделалось непонятно плохо, и нет другого выхода, кроме как позвать маму. Но орать нельзя, некрасиво.
Разговор, его смысл становятся лишь странной, зудящей помехой, от которой не знаешь, как избавиться. Я подхожу к окну.
- Посмотрела бы ты в моё окно. У нас снег, домА и минус 12 на градуснике. Даже не темнеет…
Наша маленькая Оккервилина бьётся жёлтыми струями под вечно ломающимся, а потому корявым льдом.
Так же вдруг – разговор закончен. Я окончательно проснулся, и мне думается, что мне очень хорошо после разговора. Так же думается, что нужно что-то делать, создавать, исправлять и двигать. Постепенно просыпается ЛОГИКА. Она и открывает окончательно моё внутреннее зрение. И я ничего не вижу. Внутри меня, оказывается, пусто. Нет никаких чувств и разбуженных воспоминаний. Это очень неприятно. Телефонная трубка тем временем с удивительной быстротой смешивается с ландшафтом неприбранной кухни и полностью исчезает из поля зрения, а значит, перестаёт меня беспокоить.
Внутренняя пустота, правильнее говоря, внутренняя темнота. Я повторюсь – это очень, очень неприятно.
Я выворачиваю зрачки на улицу, и отправляюсь вдоль по Оккервиль в 94-ую поликлинику на консультацию в Центральную Амбулаторию Хирургии.
Дырявое время.
Меня спрашивали: «Когда вернёшься?»
Я обычно отвечал - в начале августа.
Или в середине.
Возвращался между началом и серединой. Рома отсыпался после дороги. Дни шатался в нескольких квадратных метрах. Пытался построить на опыте прожитого. Хотел жить как прежде или лучше. Но ничего не выходило, мысли проливались сквозь дуршлаг вместе с пельменным наваром, так как наступало дырявое время.
Имя.
Ромыч шёл по Невскому проспекту и зашёл в дом номер 20. там на втором этаже проходила очередная выставка. Как зовут этого нового Поля Гогена, думал я. Фофа Рабеаривелу, родился в 1962 году на Мадагаскаре. Какие райские кущи, ни одного тарантула, ни одной скалапендры. Зелёные, синие травы, пальмы, косые пляжи, чёрные, синие, зелёные и коричнево-красные труженики и труженицы на лодках, в зарослях. Ах, какие цветы – они до сих пор пахнут масляной краской. Мм, Фофа, эта мадагаскарская дева Мария сводит нас с ума! Фофа?
Тишина создаётся моими шагами. Нет шагов, к которым я прислушиваюсь, не различая ничего кроме их постукивания по мрамору выставочного зала библиотеки имени Блока, нет и тишины. Только двинулся от картины с пахнущими маслом лиловыми цветами к картине с косым пляжем и стоящей на нём близко-близко ко мне девой, тут же среди моих шагов накрыла всё и вся выставочная тишина, бросающая Романа в холодный пот неловкости и неустроенности. Фофа?..
Крепкий негр с мощными бицепсами, седой порослью на груди, ты бог, белому северному гаду далеко до твоих мощных рук, готовых свернуть в воловий рог любого, посягающего на твой солёный Эдем. О, где ты, Фофа?
Дева, косо стоящая на косом пляже, ты ласково принимаешь меня в своей картине, как, в прочем, и всех, кто отдаётся в плен твоей прекрасной простоты. В тебе, Мария с Мадагаскара, заключена та самая божественно-приземлённая любовь женщины-бога, которую так легко перепутать с равнодушием. Ты компас для заблудших людей, влюблённых в свою темноту; ты спасенье для ищущих горя; ты создание мук человеческих; ты восхитительна в своей скромности, непритязательна, легка на простые поступки, калечащие судьбы людей, желающих этого и не ведающих об этом. Мария Мадагаскарская, в невидимой тоге, в которую движениями кисти и страсти одел тебя художник, в полупрозрачной пелене света и красок, ты губительна даже для своего создателя.
Фофа?
Из-за стендов наблюдает за моими кругами тёмнокожий улыбающийся пигмей.
Я жму его ручонку, хвалю «мазню», беру автограф.
Пигмей, прощаясь по-русски, счастливо смотрит в спину единственного посетителя.
До свиданья, Фофа. Спасибо Вам, Фофа, Вы очень помогли книге.
Теперь я знаю – один хрен как я буду звать тебя. Мария, ты всё равно останешься женщиной с нервными желаниями, опухолями на бедре и губами.
Если хочешь, оставайся Алесенькой и продолжай делать миру прекрасное зло из самых добрых побуждений, согласно расписанию.
Бессаме Мучо.
Около года как уже начато это раскаяние. И уже почти два года мне не вырваться из того, во что вляпался. Бедный Ромочка. Кем Ромочка станет. Если, конечно, доживёт до того момента, когда с ним хоть что-нибудь станет. У меня случалось за два года много интересного. Но я не могу назвать ничего. Ромочкин рот словно в страшном полусне, когда ты уже попал в реальность, а тело твоё продолжает спать, не может произнести ни слова. Я окаменел, и какой-то бог оставил при этом мне мою душу.
- это хуже ада, - признаётся нетрезвый Ромочка первой за эти два года женщине в постели.
- Но теперь-то всё кончится, - ласково прошептала Юля и поцеловала меня в ухо и волосы.
По мне побежали мурашки:
- Да, всё кончилось.
И Ромочка задумался, продолжать ли сношения этой ночью. Видя настойчивость Юли, Рома привёл себя в боевую готовность. Акт возгорелся, комната снова запахла жизнью. По радио зазвучала «Бессаме Мучо». Юля делала невероятные вещи – управляясь с Ромочкой, двигалась в такт музыки и напевала фальшивым, но что главное в женщине, хватающим всякого самца голоском. Слава тебе, господи, проносилось у меня в голове, когда, поменяв позиции, я безропотно уставился на гладкую спину прекрасной Юли, слава тебе, что сейчас даже Юля не видит, как не безразлична мне «Бессаме Мучо».
Чувствуя где-то рядом с желудком подступающие волны победы, Ромочка сбавил темп и чувствами больше погрузился в музыку…
Что это ты мне поёшь, испанская флейта? Тему тумана, густого и лёгкого как райские кущи в пасмурную погоду. Танцующего вокруг моих пальцев, спины… Кто это увлекает меня к краю летней танц-площадки, незаметно, так, чтобы не проснуться, прижимая голову к Ромочкиной шее? Гитары там-та-там, тарам-там-там – не вы ли это шепчете соло дождевых капель по старым липам маленького ночного приволжского Энгельса…
Иль это зубы стучат у Юли, уже упершейся коленями в мою грудь, а своей розой хватающей Ромочку всё глубже и крепче. Я не вижу её глаз, на месте, где должны быть глазные впадины, яблоки и прочее, сжаты мои дрожащие руки. Я боюсь выцарапать Юлю из жизни, всё тело бедного Ромочки словно страшный коготь впивается в действительность, в правду, во всё, что дышит и не хочет сдохнуть, уступив место прекрасным снам смерти.
Иль это кровать, казённый деревянный труп, не даёт миру покоя своим мертвенным скрипом. И не всё ли дрожит в мире, сражаясь с моими хрупкими снами. Ромочка, Ромочка – от тебя отваливаются куски жизни, до смерти разбиваясь об острые складки простыни. Смотри – твоя подруга на пике счастья и оцарапана в кровь, от неё пахнет гнилью, её голова пустой парик, её тело – убитая и упитая плоть… Но она дышит, хватает живой дохлый воздух, тот же воздух безразличия, которым перекусываешь и ты.
Она съела ещё один жирный кусок окоченевшей жизни, ты похудел на пятьсот килограммов. Ромочка есть шестерёнка, крутящаяся, шипящая, дрожащая, дрожащая…
- Я дрожу….
- У тебя так когда-нибудь было?
Что ответит Ромочка? Так было? Так у него было, есть, будет. Так у меня всё – я весь дрожь в коробке, из-под которой никто меня не услышит и не выпустит. И в первую очередь не выпустят такие, как ты, прекрасная женщина Юля. Такие вколачивают гвозди. И Гвозди разрезают вертящегося Рому на куски, и каждый кусок дрожит с утроенной силой. В коробке бегают по кругу миллионы радиостанций с «Бессаме Мучо». В коробке призрачной Алесиной комнаты адская вечная дрожь.
- Нет. Не было. Закрой окно.
Лена закрывает окно. Форточка, скрипнув, открывается под напором ветряной ночи. Катя закрывает окно поплотнее. Глотнув чаю по дороге, ложусь обратно на диван и, засыпаю не раздевшись.
Вмешательство потусторонних сил в повседневность – эрзац или истинная повседневность?
- Эй, если ты меня слышишь! Эй. Если ты понимаешь русский! Если ты вообще существуешь! Если ты есть, то подай знак. Последнее время я стал очень внимателен до всяких подачек. Я не пропущу ни одного твоего… Я буду ходить из конца в… странствовать от края … Эй! ЭЭЭЭЭЭй…
- Эй, поди сюда.
- Вы мне?, - сказал, подходя к бабушке, Ромочка.
- Да, да, подай мне руку, будь добр.
Вместе со своим огромным телом в чёрном платье, вместе с кульком и скрипкой бабушка с помощью Ромочки оторвалась от пола и повисла в спертом воздухе перехода со станции метро «Гостиный двор» на канал Грибоедова, лишь бутылочными ножками опираясь о гранитные половые плиты.
Бабушка получает мою руку, я чувствую шершавую тугую кожу. Мне неприятно, меня всегда передёргивает от болезней и старости. Я прикасаюсь к силе, неизвестной, неподвластной мне. Я не могу понять смерть. Довольно простое русское слово скрыло для Ромочки страшную загадку, ответа на которую не будет и в конце сказки. Но всё же я начинаю видеть в бабушке что-то знакомое. Так всегда происходит с незнакомым человеком, с его видом и отражением в нашей душе, когда мы вдруг видим по-настоящему этого человека. И вот для Ромочки это не просто рядовая бабушка…
- Как вас зовут?
Бабушка оказывается огромной по размерам, солидной по судьбе и воспитанию женщиной преклонных лет. С этих строк я уже не имею права называть эту, возможно, грузинку бабушкой. Бабушка, безликая, продолжает по сей день валяться на гранитном полу. Навсегда фантом бабушки без ответа валяется на полу, то распластываясь тонкой мутной плёнкой под ботинками прохожих, то сжимаясь в маленький пахнущий смертью комок в гнилом тёмном углу моей памяти.
Женщина преклонного возраста проигнорировала вопрос Ромочки, сказав что-то вроде «спасибо, идите, идите».
- Я спрашиваю, как вас зовут!
Ромочка увидел во рту этой женщины ответ на многие вопросы своей жизни. Такое случается нередко, но всегда в таких случаях ты смиренно отводишь взгляд с лица прекрасной незнакомки и глубже зарываешься в свою голову… выключаешь телевизор, не дождавшись «Зоопарка» 2001 года, и ложишься спать на рассвете с мыслями о бессмысленности прошлого… отрываешь конечности от какого либо инструмента и умираешь для холодного и через чур высокого для тебя искусства…
Но не в этот раз и не с Ромочкой. Я Роман, я лев. Теперь я не отстану от источника, увиденного мной посреди пустынной жизни в обосранном всеми нами и осенью мегаполисе, пусть милиция метрополитена и ядовитые скорпионы сомнений оторвут моё лицо от тела. – Как вас зовут?
- Ответы на интересующие тебя вопросы ты найдёшь, отведав чая, заваренного этими пакетиками, - и женщина-грузинка преклонного возраста вручила Ромочке упаковку чая в пакетиках (штук 25 в коробке), вытащив её из кулька.
Ничего не оставалось, как взять эту ерунду и сказать «спасибо».
- Всё, всё, - заторопилась она, - уходи, ты мне очень мешаешь.
Женщина достала скрипку из-за пазухи, вытянула смычок из рукава, как Василиса прекрасная, и заиграла Морриконэ. И перестала меня замечать.
Я хотел парировать её бесцеремонное прощание и кинуть пакетики ей под ноги вместо мелочи. Но отчего-то воздержался от очередного дешёвого трюка и пошёл своей дорогой, учтиво сказав хмурой скрипке «до свидания и ещё раз спасибо».
Позже, когда мне пришлось убедиться в огромной пользе этой грузинки, я решил для себя:
Истинная помощь имеет право и на большие грубости.
Полёты.
Под руками ничего, под ногами ничего, как во сне, ни под чем ничего. Но лететь приходится не как во сне. Роман летит строго по направлению проводов телефонной связи. Летит Роман над городом, делает немыслимые для обычной воздушной навигации развороты, с визгом в ушах барахтается вокруг себя, попадает в невидимые воздушные ямы – высоко-высоко над городом Ромочка с точностью повторяет пути телефонной линии от собственного дома до выхода в «межгород».
И в районе Купчино, с трудом узнавая с ночной высоты так примелькавшиеся пешими днями многоэтажки, я, наконец, прозвонившись через все узлы не спящего телефонного города, набираю высоту и скорость для свободного полёта по прямой воздушной трассе…
И вот я вырываюсь через московскую кольцевую вперёд к безлесью и огромным жирным волжским сомам, готовым, по словам некоторых очевидцев, всплыв с глубины, откусить своими усатыми ртами пальчик барахтающейся за буями детской ножки.
Над N опять туман и бесснежье!
Над домом моей печальной знакомки торчат антенны.
Роман передаёт сигналы: Эй, Алеся, я прилетел на крыльях грузинского чая, я призрак во плоти!
Обыватели со скучными минами переключают телевизоры. Скукоту и сон наводят нынче крылатые влюблённые в пижамах.
Ночь медленно засыпает, скорчиваясь от появления зимнего красного солнца с опухшими ото сна веками.
Я, как обычно, очнусь ещё не скоро.
Совершив воздушное путешествие во сне, Роман проснулся, сделал несколько глотков воды и забил трубку очередным пакетиком чая, подаренного грузинской бабушкой в метро. От запаха, дыма мне вновь стало невообразимо пусто, так, что я вновь провалился в прозрачный наркотический сон и отправился куда-то в сторону горы Арарат.
Спустя месяцы и годы после окончания употребления чудесных пакетиков могу вам признаться, что никакого развития Роману наркотики не обеспечивают.
Бессаме Мучо 2.
Ну… Как там… Я приехал, она, конечно же, на работе, она, конечно же не верит. Она, вообще, дура мудильная…
Сила корней.
- и что ты думаешь, шкаф приоткрыт, а из него торчат погрызанные туфли! Маленькая нахалка… - …
О, милое создание природы и моего воображения! Дорогая Алеся! Алеся триединственная – Алеся, на обоих берегах Волги реально живущая; Алеся, над моей подушкой круглосуточно летающая; Алеся, эту печальную повесть читающая! Как счастлив Ромочка, что дожил до момента твоего появления в его жизни и твоего сотворения в его судьбе. Любое чувство, поступок, покашливание озаряются бессмертным свечением, если они хоть как-то связаны с Великим.
- естественно, не могу найти. Эти собаки всё чувствуют. Ведь знает, что буду ругать, поэтому и прячется. А в нашем бедламе и слона не сразу отыщешь, ты ж знаешь… - …
Я устал. С 12 часов дня до начала 11-ого вечера я отдался в помощь своей родной кафедре. Своему «родительскому дому», как поётся в студенческом гимне, известном в кругах общения нашей узкой специализации. О, белоснежный ПВА, о, перламутр резинового клея, добрый холод винтов крепёжных конструкций, рябящий глянец фотографий. Роман истощён творчеством, как выжат лимон под утренний сок для прекрасной волжанки.
- ну поругала, конечно, но из меня какой воспитатель, и поругать правильно не умею. Усадила её рядом, на диван, держу так, одной рукой за ухо, несильно, кладу перед ней испорченные туфли и говорю - …
И я беру авто. Точнее, ромочкины друзья с болящими ножками и бурчащими животами милостиво согласились подбросить Ромочку до дома на такси, так как им всё равно в одну сторону. И вот двадцать первая «волга» с высокими мягкими креслами впереди и 78 регионом на доброй дутой заднице уносится по набережным и мостикам сладко засыпающего города прочь, в огненные зудящие новостройки.
- так просто! – взяла и погрызла мои новые чёрные туфли, - рядом справа от меня сидит известная всем тётя Нина, - нет, конечно, туфли уже не такие и новые, но ты пойми, единственные приличные туфли, которые у меня есть. Ну, Чапа, вот проклятущая. Ну ты скажи мне, дорогая Чапа, зачем грызть туфли? Разгрызла бы тапочки, они и так у нас все рваные… И Что, спрашивается, я одену к юбилею?, - тётя Нина – порой такая загадочная – Нина Анатольевна, негласная хранительница секретов мастерства, сейчас напоминает Ромочке трещащий телефон. Тётя Нина действительно превращается в телефон на глазах у изумлённой публики, и водитель делает советское радио потише, чтобы кто-нибудь взял, наконец, трубку. Трубку всё время берёт Толя, сидящий на переднем сиденье. Синюю миниатюрную трубку он подносит ровно на десять секунд к уху, потом смотрит на трубку, что-то набирает и опять подносит. С кем говорит Толя? Возможно, с тётей Ниной. Но царственная женщина с намокшей от декабрьского дождика причёской кидает возбуждённые реплики и взгляды через зеркало заднего обзора прямо в Романа. И он весь во внимании, ни одной капли усталости в глазах и в помыслах:
- Алло, Роман слушает.
- Привет, Роман, это Оля, свидетельница.
Позор героев.
Ему не взять меня на память. Потому что он меня вообще не знает. впрочем, и я слабо себе представляю, кто он такой.
И придёт время, и мы с ним встретимся. И он вдруг поймёт, что я – единственный человек, которого он искал. Это случится не скоро, и у меня есть абсолютная уверенность, что эта встреча произойдёт. Поэтому все испытания, которые я пережил и которые я себе ещё придумаю, я встречаю и вспоминаю с провидческой улыбкой:
- «Всё будет, я знаю, всё ещё будет!»
и спокойно иду туда, куда посылают.
Рыба.
- Какой номер? – ещё громче – Номер какой, спрашиваю! Что молчите?! Рыбы!
Мужик отошёл от троллейбуса и троллейбус с номером пять тронулся в путь. Я смотрел из заднего окошка троллейбуса на мужика в грязной куртке, он двигался в противоположную сторону движению троллейбуса.
Пятью минутами назад я стоял на том же месте, что и мужик. Почему я ничего ни у кого не спрашивал, не кричал? Потому что я воспитанный человек и не буду кричать на весь город N всякую чепуху. Взял, зашёл сзади троллейбуса и посмотрел номер, и кричать ни на кого не надо. Хотя и я вместе с людьми, стоявшими у задних дверей транспорта, был не прав. Неужели не ответить невоспитанной грязной куртке, на каком троллейбусе мы отправляемся в дорогу. Стояли, молчали, будто действительно говорить не умеем.
Двумя часами ранее пяти минут, на которые я уже отмотал время, я был не один. Роман опять же стоял на том месте, где и мужик, где и я через два часа. Рядом со мной стояла молодая дама. Алеся смотрела примерно в мою сторону и говорила прощальные слова. Скорее всего мне, так как она не кричала, не просила меня подвинуться, так как не видно того, с кем она разговаривает. Хоть и прощалась она со мной, но я это не воспринял всерьёз. Наверное, в это время я думал на какие-то отвлечённые темы. Да, да, припоминаю, я думал, открыт ли стадион, видневшийся за рынком. Стадион оказался открыт. Там Ромочка был через три минуты после того, как молодая дама куда-то исчезла. Ромочка как раз успел подумать, что, раз её больше не видно, значит, я не обязан так просто стоять на остановке и играть роль объекта твоих прощальных слов.
Или всё было иначе.
Полгода назад, в середине лета, я стоял за барной стойкой и просил у одной молодой девушки, очень-очень похожей на тебя, три рубля на проезд на том же самом троллейбусе. А неделями двумя раньше этой половины года, т. е. в начале лета я, Роман, сел в поезд с номером… Буду называть номер буквой А. Так приятней для слуха. Итак, сел в поезд с номером «А» и поехал в уездный город «N».
Сижу на стадионе (быстрее соображайте, на каком и когда) и читаю прессу того же уездного города. Как я оказался в этом городе снова, полгода спустя, в начале января? Я поехал по делам. И встретился с молодой дамой, которая знала о моём присутствии в этом мире ещё с середины лета.
На стадионе было довольно прохладно, и я непрерывно курил. Читать бросил, не дочитав и первой буквы. В газетах буквы маленькие и грязные, зачем набирать грязи в душу? Появилась кошка. Возможно, она следила за мной с самой остановки, возможно, с середины лета. Ей было холодно, несмотря на то, что январь стоял бесснежный, апрельский, южный. Я пустил её к себе на колени и принялся читать вместо газеты.
Кошка была бездомная. Сперва она долго не решалась подойти к Ромочке, боясь его зловещих замшевых ботинок. Но, оказавшись в тепле его объятий она тут же расслабилась и принялась урчать от моих пустых поглаживаний. Ей было безразлично, сколько же я просижу с ней в обнимку – главное, ей тепло и даже сытно от плавленого сырка, оставшегося у меня ещё с поезда. Я начал думать о поезде в обратную сторону. Только тогда я вдруг очнулся, посмотрел вокруг, заметил несколько фигурок спортсменов, наматывающих петли своего вечного бега по стадиону. Я вдруг начал водить своим мутным взором по горизонту, по домам-хрущёвкам, далёкой трубе, кое-где торчащим голым деревьям. Кажется, начинал маленький дождик. Он ещё больше замутнил без того серую картинку.
Роман в чужом городе! Это был не тот N, что полгода назад открылся ему на полтора солнечных кипящих летних месяца. Это был холодный, мокрый обыкновенный городишка, которых тысячи, но который один. Ромочка продолжает гладить спящую кошку и со страхом оглядывает городские окрестности из-под козырька стадиона. В каждом окне, в каждом низком облаке горят осколки чего-то ледяного и острого. Мутные искры от их горения выжигают Роману глаза.
Всё должно быть не так, думаю я. Всё было прожито в моей голове по-другому! –
- Звонок в дверь. Она отрывается от бумаги с какими-то строчками. Камера наезжает поближе, мы видим брошенное письмо. Кому как не Роману, он могла писать в этот заснеженный вечер начала января. Кто, как не я, вдруг вырастает за дверью.
- Ты?
- Привет, - стоит Роман, чуть прислонившись к лифту, - Что делаешь?
- Я пишу… Но.. Как ты здесь?
- И что пишешь?, - отрывается от дверей лифта, фигура в тени от света лампочки сзади, в глубине площадки шестого этажа.
Алесе вроде бы легко ответить, что она пишет. Она пишет письмо для Романа. Но, кажется, не для этого Романа, настоящего, с ароматом добрых мужских духов и, возможно, с букетом цветов за спиною. Письмо предназначено не для живого человека, скорее письмо это самой себе, как и все предыдущие и последующие письма. Или одной из своих частичек, оставленных когда-то на кончике откровений молодого мужчины…
Итак, два Романа, носится у неё в голове, и кто же из них настоящий?
- Да что ты стоишь-то, - кажется, она улыбается, - проходи. Роман проходит в дверь, за ним в квартиру проходит живой запах синих роз.
- Да, - всё более успокаиваясь в флюидах любимого аромата, говорит Алеся синим розам, - я писала письмо для тебя.
- Не знаю, но, возможно, тебе больше не придётся писать ему писем, - улыбаюсь я, - возможно, он только что умер, Алеся. И это всё, что от него осталось.
Она принимает цветы. Не обращая внимания на горы неловкостей, смотрящие на них из всех закоулков прихожей, Роман не раздеваясь проходит на кухню. Там почти всегда она и пишет. Поднимает листок…
Помнишь мою кухню? В ней практически ничего не изменилось, кроме новой белой микроволновки и набитого холодильника, - мы купили огромный белый холодильник, в нём так много всего, но нет омаров, персиков и горы лимонов, из которых я бы выдавила сок, положила туда сахар и вылила бы всё в раковину, а потом бы жалела и плакала, - иногда я бываю так непрактична…
Не прочитав ни строчки, Роман поджигает листок и подкуривает им свою первую сигарету. Первую сигаретку новой жизни из пачки с названием… Алеся смотрит из двери в кухню на догорающий листок в раковине. Я пускаю воду из крана.
- Знаешь, если ты не голодна, я мог бы приготовить совсем небольшую яичницу…
Кто из них настоящий?
- Рома.
Он уже копается в холодильнике. А лук у тебя где?
- Да…
Его движения просты, как Библия. Как настоящая жизнь. Эйфорию великих страстей в этой малюсенькой квартирке на малюсенькой планетке во Вселенной выдают только мощные тяжки, почти с треском и свистом уничтожающие мою сигаретку.
- Рома, это же ты?.., - она купается в сигаретном дыме. Кажется, она сейчас задохнётся в своей любви к этому живому сигаретному дыму. Алеся стоит рядом с ним, у разделочной доски, - Да, Рома, я немножко проголодалась. Я займусь салатом. -
- всё должно было быть не так. Всё было прожито в голове Романа по-другому…
- А скоко стоит?, - спросил как всегда.
- Два пятьдесят, - так же как всегда ответила толстенная шуба очередной кондукторши.
- Вот.
Уставилась с любопытством на два рубля, - Юбилейные. Не нужно?
- Да ладно…
Я всё-таки заинтересовался и спросил:
- А что там?
- Тула, - кондукторша уверенно ковыряла монету в своей ручище, - по определению… Тула.
Я попросил взглянуть. На «орле» блестел новенький грузовичок 30-х. Сверху повисло знакомое слово.
- Нет. Мой родной город – Ленинград.
Затемнение.
Троллейбус уезжал по бесснежному городу на другой берег Волги.
Туман на мосту стоял такой, что встречные машины давали о себе знать лишь расплывчатыми парами жёлтых фонарей, медленно летящими на нас бесконечными рядами в молочном пространстве.
Сквозь тёплое свечение внутренностей троллейбуса номер 15 можно было увидеть фигуры пассажиров. Среди них, конечно же, фигура Романа.
Словно рыба в аквариуме, он мечется от стенки к стенке в поисках знакомой остановки. Но мост длинный-длинный, до берега далеко-далеко. Сквозь стёкла Рома не видит ни реки, ни неба – только туман.
Мы же видим сквозь туман и троллейбус, и прижатого к заднему стеклу Романа, и всю перспективу медленно ползущего под нами моста. Троллейбус с Романом в жёлтом свечении то чуть удаляется от нас, то приближается на расстояние полутора метров. Всё реже приближается, всё медленней отдаляется.
Что-то кроме тумана мешает нам лицезреть троллейбус № 15 со всем его драгоценным содержимым. Это мокрый косой снег.
Ага, наконец-то, в N наступает зима!
Прекрасный подарок к старому новому году.
Троллейбус всё дальше. На фоне пустеющего покрывающего снегом моста начинают ползти титры. Так же неспешно, как катится под нами опустевшая лента моста.
Отрывки воспоминаний.
Куски из романа.
